| |
Николай СЛАВЯНСКИЙ
ВСЕЛЕННАЯ ПАНГЛОСА
Мне хочется представить несколько возражений на очерк С.Н.Носова "Вселенная безыдейности" ("Новый мир". №7. 1992). Это очень краткое и обобщающее суждение о природе искусства, весьма характерное для нашего времени. Его отправное положение состоит в том, что в литературе нет. не было и не будет полной смысловой определенности, как нет ее и в самой жизни, во всем живом или просто действительном. Да и великими, как правило, признаются как раз такие книги, чьей смысловой многомерности не видно границ. Безразличная же многосмысленность равна отсутствию смысла как такового.
Это не шутка. Все это дается с траурной серьезностью. Попробуйте сдержать свое изумление, когда покойный смысл вдруг начинает дергать вас за рукав самым неожиданным образом "Кафка, например, — пишет Носов чуть дальше: изображал, в сущности, лишь собственный ужас перед жизнью..."
Как Носов забыл о многомерности смысла, почему он так решительно оградился от произвола толкований словами "а сущности, лишь собственный ужас перед жизнью..." Как Носов забыл о многомерности смысла, почему он так решительно оградился от произвола толкований словами "в сущности, лишь собственный ужас перед жизнью"? Или смысловая определенность Кафки обладает-таки достаточной полнотой, воспрещающей нам говорить о нем какие-нибудь мажорные глупости и вообще нечто постороннее?
Собственно уже раньше Носов допустил непростительный для могильщика смысла пассаж. "Слаб Гамлет или Мужествен, смешон Дон Кихот или героичен? — нет и не будет ответа. Ведь что поражает в этой риторике? Конечно, не ее смешное отчаяние, а то, что Носов, пусть с горем пополам, но все-таки нащупал конкретную тему и Гамлета, и Дон Кихота, что прямо противоречит положению о размытом смысловом содержании вещей искусства.
Ведь подлинная бесконечность, которую наш мыслитель так строго прописал литературе, обязана до неразличимости смешать между собой ее произведения, отождествив их в итоге с неопределенностью самой жизни, на чем Носов и настаивает. Между тем, ему удается не только поименовать Гамлета и Дон Кихота, указав их тему, но и предсумотреть реакцию на них рационального и романтического сознания, что было бы невозможно, не обладай Дон Кихот определенной и устойчивой сущностью.
Очевидно, следует вернуться с самому началу и осмотреть тезис бесконечности, на котором так неосмотрительно утвердился наш критик. Разумеется, никакой абсолютной бесконечности в произведениях искусства нет. хотя бы уже потому, что с такой бесконечностью мы вообще никогда не имеем дела: она просто не входит в область наших рефлексий. Те же виды бесконечности, которыми оперируем мы. суть относительны и не могут быть иными. Каким бы бесконечным ни был, скажем, натуральный ряд чисел, я его легко отличаю от чашки кофе на моем столе, без труда проводя между ними смысловую границу. Не могу же я сказать, что бесконечно прямая линия и наш Носов одно и то же?
Я просто обязан положить логический предел этой экспансии, чтобы она не проглотила нашего философа и не лишила меня удовольствия собеседования с ним. Я, однако, никоим образом не препятствую этой бесконечной прямой быть сколько угодно бесконечной в себе, но Носова я ее попрошу не трогать.
Не знаю, утешит ли моего собеседника мнение Бахтина о том, что дело науки — точность, а дело искусства — глубина. Со своей стороны замечу, что даже эта уступка кажется мне чрезмерной. Большинство логических структур прекрасно поддаются и художественному описанию, а сама поэзия, замешанная на стихии хаоса и бессознательного, породила уже свою особую структуру речи, которая по зубам разве что математике. Для поэтов это азбука. Один из них говорит, что рифма точна, как цифра. Да и стыдно быть размазней питомцу Аполлона, чьи стрелы не знали промаха.
Здесь кое-что напутано. Отсутствие окончательного числового определения никак не говорит о бессмысленности предмета, причем это верно даже в математике точнейшей из всех наук. Пусть а виде снисхождения Носов даст мне окончательное выражение числа "пи", а таких иррациональных чисел бездна. Тем же безумным "пи" заряжен всякий круг, всякая сфера. а они блещут себе в умозрении математика, щеголяя своим безупречным смыслом, да и в нашей юдоли земной в телесном образе своем служат исправно. Число "пи" конкретно, а не произвольно, хоть и не может быть дано с последней точностью в цифрах. Разве Носов не узнает мгновенно лица близкого человека? Но разве это лицо до конца изъяснимо? Неисчерпаемость, неизъяснимость предмета в окончательных понятиях не дает нам ни малейшего права лишать этот предмет его конкретного смысла.
И все же я не могу оставить вашего мыслителя с воздетыми в отчаянии руками: "Слаб Гамлет или мужествен? Смешон или героичен Дон Кихот? — нет и не будет ответа." — Я, пожалуй, открою ему секрет, известный всему миру с тех пор, как эти вещи написаны:
Гамлет и слаб, и мужествен одновременно; Дон Кихот одновременно же и смешон, и героичен. Собственно говоря, эти образы и были даны миру как носители новой самопротиворечивой душевной жизни на закате Возрождения. Видно, Носов заснул на уроке. Бывает. Двух сосен оказалось довольно для блужданий. Что уж говорить о беспомощной суете вокруг пушкинского мировоззрения?! Дело даже не в том, что сам поэт выразил его в живом становлении с достаточной полнотой и преизбыточествующей силой. Но предан забвению один пустяк: Пушкин был поэтом. Конечно, без деревьев нет леса, но деревья — не лес, они чаще всего мешают его увидеть. Носову даже невдомек, что он не об искусстве говорит. Если для критика красота не обладает убедительностью полного и неопровержимо утвержденного смысла, он совершенно напрасно утруждает себя рассуждениями о литературе: не по носу табак.
В другое время я пожалел бы Носова, но в этом своем очерке он с такой наивной самоуверенностью ограничивает искусство и мироздание своими скромными мыслительными пределами, что попробуй тут удержаться от грубостей в такой-то давке. Сами посудите. То наш философ поддакивает тому, что все отзывчивые гении являются всеобщими любимцами, потрафляющими всякому субъективизму, а то вся культура до XX века объявляется им наивными прятками оттого же субъективизма. Ни Библия, ни Шекспир, ни Пушкин ничего определенного человеку о жизни не говорят, и место им отныне на заднем плане. Ясно, что этот несчастный человек, оставшийся при интересах своей фамилии после чтения Библии, сам Носов. Не разобравшись с противоречивым единством Гамлета, составляющим самую сущность этого образа, он вернулся из церкви, не увидав попа, с такой декларацией: "А есть ли у Шекспира ответы на роковые вопросы бытия? — нет!" Где же Носову смекнуть, что Шекспир в своем творчестве не смысла искал, а прямо исходил из него, что не отменяет ни проблематичности, ни трагизма жизни, ни тем более человеческого долга перед ней. Роковое Шекспира просто не по карману Носову. Вот если бы наши великие предки не только амбары полные добра оставили, но прислуживали бы нашему взыскательному критику за столом и выносили бы за ним... Носов, кажется, такой мир считает осмысленным и целесообразным, в каком, будь ты хоть деревянным болваном, тебя озарит, окажись ты валуном бесчувственным. тебя отнесут туда, где будет тепло и приятно, окривей ты на оба глаза, а все не промахнешься. Если так, то наше мироздание сдано с недоделками. Некоторые, правда, догадались о смысле этих зияний и приложили свои руки. другие, по лени и разврату, остались при бессмысленной дыре и молятся на нее.
Между прочим, Носов совершенно напрасно считает искусство всесильным по части утверждения и отрицания. Так, например, бездарное сочинение отрицает смысл бытия и является онтологическим преступлением.
Теряюсь в догадках: где найдет мой критик свое единое на потребу, если он его уже благополучно проглядел в искусстве и жизни? Наука этим просто не занимается. Если художники огорчили его до смерти своими смутными творениями, представляю. как он будет плеваться, читая философов, которые на каждом шагу противоречат друг другу, а то и самим себе. Впрочем, единство и смысл философии совсем не в идеях или их безупречной доказанности.
Раз литература способна, как признает Носов, выразить любую идею, оставаясь искусством, почему убывание смысловой ориентации в современных сочинениях представляется нашему критику естественным состоянием и он воспринимает его со смесью печали и радости? Между нами, я советую Носову в данном случае сосредоточиться строго на одном чувстве печали. Ведь это говорит о том, что утечка смысла происходит прежде всего в головах нынешних писателей, а радоваться этому, пусть и смешанно, грешно. С другой стороны, мне все-таки понятна и радость Носова. Теперь он, как колобок, может пропеть: "Я от Библии ушел, от Шекспира убежал, и от Пушкина тютю, а от тебя, Пригов, я и убегать не стану: я и сам не глупей тебя." Отвечать за Пригова не берусь.
Не могу решить, почему Носов связывает особые
ожидания с новой литературой, писатель которой, видите ли, вправе изобразить свой сон как художественную реальность, а - материальную действительность как чей-то болезненный сон? Суждение, нет слов, проницательное. но можно было бы и воздержаться от его новаторской претензии, прочти наш исследователь Гомера, Данте. Шекспира. Гете... Да уверяет, что читал.
Честно говоря, я ничего не имею против скептицизма, пессимизма и даже нигилизма. При случае это очень полезные лекарства. Да и сам я, грешник, люблю похандрить. Следовательно, не мировоззрение само по себе вызывает мое возражение. Сказано, однако: "Сын мой, лучше утрата с мудрым, чем обретение с глупцом."
Вот вам пример биржевой игры на понижении. В результате этой спекуляции наш критик обанкротился. Одному из самых ловких дельцов при культфондах пришлая голову выпустить серию фальшивых ассигнаций, подделав подпись Юнга. Он даже успел их сбыть. Во всяком случае. Носов покорно разменивает их, повторяя унылую чепуху о наивной культуре и мифотворчестве.
Тем не менее, за словами Носова есть та правда, что и в самом деле развелась особая генерация людей, мнящих себя интеллектуалами, с весьма клочкообразными знаниями, которые не понимают и не любят культурного достояния, часто не умеют отличить у себя самих правой руки от левой, торжественно именуя это скептицизмом: У некоторых из них есть претензии называть себя художниками и мыслителями, хотя муза, выбившись из сил, присела на них с тяжелой грацией лишь для того, чтобы перевести дух. Отдохнем и мы. Мне не по силам возражать на все нелепости злосчастного очерка. Но под занавес хочется сказать два слова о свободе. Для большинства людей она совершенно естественно заключается не в снятии предмета желании, как уверяет нас Носов, а в устранении запрета на реализацию нашей воли. Но, в конце концов, давайте сыграем по другим правилам.
Между прочим, человеку без катафатической осанки рядиться в апофатические одежды "странно и напрасно". Сразу видно, не по нему шито. Ну, хорошо, пусть свобода — пустота. Я могу, конечно, предложить проверочное действие (Носов — пустой и бессодержательный мыслитель, — читай: свободный мыслитель), но вместо этого я окажу ему посильную помощь в его похвальных усилиях по отрицанию всего и вся, ведь даже на формальном уровне нашему философу справиться с этим не удалось, ибо пустота не есть предел отрицания. Пустоту (как то, что в себе ничего не содержит) мы жестко отличаем от всего прочего и через ее негативное качество. Это качество — те же кандалы, с помощью которых мы необоримо удерживаем бедную и невинную пустоту, заставляя ее томиться в темнице нашего рассудка. Разве это свобода?! Требованиям подлинного апофатизма могло бы удовлетворить лишь абсолютное отсутствие в предмете всех категорий и признаков, т.е. полное отсутствие и самого предмета, во всяком случае. как повода для разговора с Носовым. |
|
